«Vita activa» Ханны Арендт

Чтобы быть по возможности кратким, я перечислю сегодня только несколько главных тезисов этой книги Ханны Арендт. И сегодня, спустя почти полвека после первого опубликования, они звучат как новость, иногда вызывающая. Я не думаю, что мы обязаны сразу занять в отношении их какую-то определенную позицию одобрения или критики. Лучшим нашим ответом было бы думать о них.

Первый тезис — парадоксальный — заключается в том, что мира в смысле правильной среды совместного обитания современное человечество уже не знает. Подлинного опыта мира оно не имеет. Мир здесь надо понимать как соединение того, что в латышском языке обозначается двумя словами, miers и pasaule, подобно тому как во французском le monde одновременно человеческое общество, коллектив и вселенная, а в русском языке слово мир имеет три значения: покой (согласие, отсутствие войны), община (прежде всего поземельная, сельская) и вселенная (космос). Язык прав: где-то в своих онтологических корнях эти три вещи совпадают. Мы каким-то образом все — в качестве человеческого общества — охватываем целый мир. Каким образом? Наш русский язык задает здесь нам загадку.

Ханна Арендт — настоящий мыслитель, она работает не с мыслительными конструктами, а с вещами. Ее предмет — опыт современного человеческого бытия, данный в интуиции, в личном общении, в социально-историческом исследовании. Как я сказал, ее первый вызывающий (challenging) тезис тот, что мы могли забыть и что мы действительно забыли самое главное для нас, то, чем живет наше общество, — забыли о том состоянии, когда мы все вовлечены в осмысление, обсуждение, исполнение общего дела, которым занято человечество на земле. Это дело, как сказано, касается всегда целого мира.

Для вещи, которая названа словом мир (world, die Welt), у Арендт есть и другие термины, «public realm» — «публичное пространство», «the common» — «общество», «общее дело». Имея в виду, что она работает не с лексикой, а с самими вещами, я тоже попытаюсь описать ее мысль не при помощи дефиниций, а обратившись к нашему общему опыту. У каждого из нас он так или иначе был, и, мне кажется, достаточно намекнуть на него, чтобы все почувствовали, о чём идет речь. Я имею в виду наши годы в России (которая тогда называлась по-другому) между 87-м и 93-м годом, а еще конкретнее — может быть опыт только нескольких дней после 19 августа 91-го года, дней так называемого государственного переворота и его преодоления. Тогда было похоже, что res publica, общее дело, наконец-то возникло, совсем молодое, непривычное, незнакомое. Вместо того, чтобы заниматься социальной стратегией протеста, подрыва, сопротивления, мы начали — боюсь, на очень короткое время — просто хотеть добра и надеяться на общее согласие в исполнении общего дела. Такое согласие вовсе не предполагало единодушия и даже объединения усилий. Достаточно казалось одного: открытого, свободного участия всех в деле страны. Как часто бывает в истории, вскоре произошел срыв. Все лучшие вещи нередко захватываются быстрыми грязными руками. Однако, хотя бы и краткий, хотя бы только в течение нескольких дней, этот опыт общего делания, res publica, у нас был. Не только у меня лично, другие думающие люди говорили мне то же. Появилась перспектива возможности для коллектива — community — жить, хотя и не обязательно единодушно, единодушие вещь очень сомнительная, опасная, иногда агрессивная, пусть не в единодушии, а в свободном, открытом обсуждении вещей, проблем, без боязни того, насколько они сложны. Ханна Арендт напоминает, вернее, она никогда не забывает о том, как свобода называлась по-гречески — parresia, буквально «выговаривание всего». Греческая свобода заключалась в возможности говорить всё, говорить открыто, speak out.

Ханна Арендт понимает эту свободу слова шире чем просто возможность высказать свои мнения. Назову в этой связи еще один из запоминающихся тезисов книги. Нас всех учили, в школе, часто и дома: сначала думайте, потом говорите. Это безусловно хорошее правило, но всегда ли оно верно? Не ведет ли оно к привычке говорить только то, что для нас удобно, или только то, что не поставит нас в затруднительное положение? Для Ханны Арендт слово и действие одинаково исходны. У непосредственного человека, человека, который живет полной жизнью, слово не обязательно следует за соображением, оно иногда предшествует мысли. Он имеет смелость не задумываясь о последствиях своей речи открыто сказать то, что ему представляется правдой. Слово в таком случае равнозначно поступку. Комментарии придут потом. Мы сами поймем, или другие поймут, что к чему. Возможно, нам придется дорого заплатить за свою искренность, но мы не должны жалеть о своей откровенности. Ханна Арендт цитирует из «Антигоны» Еврипида замечательные слова о том, что герои имеют смелость открыто сказать то, что у них на уме, могут пострадать за это, и таким путем с годами к ним приходит мудрость. То есть сначала слово и только потом его осмысление. Вот такое перевернутое соотношение вещей у Ханны Арендт  [ 1 ]  . Оно требует от нас глубокой искренности, конечно рискованной, опасной. Но без такой опасной свободы слова (parresia) нет мира. Основная черта мира, die Welt, the common сводится к тому, о чём я сейчас сказал. Каждый внутри пространства общего дела открыт для всех глаз, для всех ушей и всё, что он говорит, доступно любому  [ 2 ]  .

Продолжим. Открытость мира, свобода слова как поступка предполагает такое устройство совместной жизни, когда ведущее место не принадлежит специалистам, выполняющим свои дискретные функции. В нашей современности последнее решение обычно принадлежит профессионалу, ученому или другому специалисту, в том числе профессиональному политику или специалисту по общественным отношениям, public relations. Между прочим, все властные возражения против демократических обсуждений и дискуссий, критика их бесконечности и безрезультатности идет отсюда. Говорят, что рано или поздно придется прислушаться к профессионалу. Профессиональный революционер знает, как надо организовать общественный строй, профессиональный ученый — когда его привлекут к экспертизе — будет знать не меньше.

Профессионалы действительно знают больше нас, всякий специалист намного компетентнее человека с улицы. При достаточной дисциплине (современное общество — это школа дисциплины одинаково и на Западе и во всём мире) профессионал может организовать очень много. Эта организация в конце концов ведет современное технизированное общество к чему-то вроде термитного государства, большого муравейника. Опять-таки профессионалы и это знают. Они имеют свои противоядия против такой угрозы, надеются каким-то образом преодолеть окостенение общества. Но вы понимаете, что этот путь, этот коридор — профессионального контроля над обществом — по сути дела ведет в тупик, к бесконечной эскалации средств контроля. Профессионал имеет последнее слово во всех сферах жизни, всё в большей и большей мере. В конце концов в политике упрочиваются соответствующие технологии.

Тем труднее, но и тем важнее понять то, что пытается показать Ханна Арендт. Мир в ее смысле, и это важно, предполагает безусловное уважение к профессионалам, умельцам, но руководствуется он не мнением специалистов-экспертов, а решением народного собрания. Был ли греческий polis, ранний образец человеческого общества как мира, построен профессионалами? В чистой форме он просуществовал очень немного, только одно или два столетия. Возможно, причиной его недолговечности было именно то, что решающее слово принадлежало не профессионалам. При всём уважении к технику, к ремесленнику, к знатоку своего дела, военного, экономического, народное собрание, принимая свои решения, полагалось не на ученую экспертизу, а на свое чувство справедливости и целесообразности. Ремесленнику, профессионалу указывали на его служебное место. Он мог участвовать в общем деле, но уже не своими специальными знаниями.

Не могу не вспомнить здесь о судьбе наших свободных городов-республик, Твери, Новгорода, Пскова. Их строй, где высшей инстанцией было общее народное собрание, вече, был жестоко разрушен и раздавлен Москвой, между прочим примерно в то же время, когда Флоренция и последние свободные итальянские города были подавлены католическими армиями Испании и Франции. Подавление свободных городов силами новых национальных государств входило в общеевропейское движение к специализации, профессионализации государства. Так называемое национальное государство в Европе было централизованным политико-экономическим предприятием, опиравшимся на науку и технику. В России этому соответствовало возвышение Москвы, по определению Бердяева, «христианизированного татарского царства». По сути происходила профессионализация уже не ремесел или родов занятий, а государства, политики.

Скажу по Ханне Арендт об очень важном различии между ситуацией, когда профессионалов можно и нужно слушать, и о другой ситуации, когда это ни в коем случае нельзя. Различие вот какое. Профессионал, прилагая в своей области усилия, сосредоточивая их, ограничивая во многом себя, может добиться очень многого, при достаточном приложении энергии способен достичь всего, что он поставит себе как цель. Но он теряет при этом непосредственную цельность своего человеческого существа, природное достоинство человека, полноту жизни, само свое бытие. Если вы спросите, из чего складывается полнота бытия, то ответить мне будет нелегко. Это вещи трудные, неуловимые. Но именно из них складывается мир. От свободного человеческого поступка берет свое начало история. Если человек перестанет ставить себе такие цели как счастье, если он удовлетворится частными материальными успехами, общество по коридору специализации и профессионализации придет к условному, приспособленному, в конечном счете ущербному существованию  [ 3 ]  .

Дилемма сейчас стоит перед всеми нами. Наш социум шатается, склоняется то в одну, то в другую сторону, то в сторону тотального планирования и сплошной организации, доходящей до встраивания индивида в компьютер, то в сторону взрыва, бунта, к мечтам о замене всего теперешнего общественного строя неведомым другим.

Ханна Арендт называет счастье, человеческое достоинство, полноту жизни земным бессмертием. Она убеждена, знает и верит, что для человека возможно уже сейчас жить не дожидаясь, когда будут разрешены проблемы наций, экономические, политические, — уже сейчас жить в завершенности своего существования. Стремление к достоинству, прямостоянию, свободной речи — вещь противоположная тому, что мы видим вокруг. Происходит консолидация бизнеса, военно-политического государственного предприятия в условиях теперь уже невообразимой технизации и профессионализации. Чтобы поднять голову среди господства профессионалов, чтобы вынести на сцену публицистики такие темы как счастье и полнота существования, для этого требовалось мужество. Не раз в жизни Ханны Арендт были периоды, когда ей приходилось выступать в одиночестве в защиту непопулярных тезисов.

Возвращаясь к теме мира, прочту одну из цитат, которые у меня тут выписаны в большом количестве. «In the World is to contain a public space, it cannot be erected for one generation and planned for the living only; it must transcend the life-span of mortal men». Смерть не кладет предел миру. Это не значит что люди трудятся ради того, чего сами не увидят. Они осуществляются в мире уже сейчас вполне. Через полноту бытия совершается выход каждого отдельного существования в измерение, которое вечно.

Важно в книге Арендт понимание ею плюрализма. В Москве почти все бывшие марксисты, с диалектической гибкостью отнесясь к диалектическому и историческому материализму, теперь стали плюралистами. Плюрализм они понимают как философию свободы, а именно своей частной свободы, как позволение себе быть индивидуалистами, конструируя себе свой маленький мирок и конформируясь, приспосабливаясь к общественному устройству. Для Ханны Арендт плюрализм — совсем другая, трудная вещь, требующая немалой смелости. Подлинный плюралист это человек, который бесстрашно отдает себя под чужие взгляды и чувствует тот образ, который составляют себе о нём другие. Я становлюсь иным, незнакомым себе под чужим взглядом. До этого, замкнувшись в своей частной индивидуальности, я мог воображать о себе что угодно и довольствоваться своим соображением, мог вообразить себе других людей и строить из них свою картину. Когда дело доходит до дела, когда я начинаю честно слышать то, что обо мне говорят, когда я чувствую, как на меня смотрят, то я сначала теряюсь, моя голова идет кругом. Я начинаю понимать, что до сих пор по-настоящему еще не знал себя. Плюрализм — это когда я не ставлю свою самость выше других, признаю их самостоятельность как свою, ценю в других способность снять меня с моих представлений о мире, стронуть с места мои убеждения. Плюрализм в этом смысле требует большой смелости для пересмотра, возможно, всех моих позиций, но через смирение и признание достоинства других он ведет к безграничному расширению моего мира, без чего невозможна и полнота моей жизни. Плюрализм это шаг, на первый взгляд жертвенный, но совершенно необходимый для того, чтобы что-то похожее на счастье могло показаться на моем горизонте.

Когда Арендт пишет Ясперсу о том, что ее книга будет называться «Amor mundi», «Любовь к миру», она связывает новое для нее ощущение широкого дружественного мира со своим американским опытом. Она признаётся, что повернулась к людям, вышла из кабинета, проснулась для уважения ко всему живому, ко всему движущемуся; и если это произошло с ней так поздно, когда она уже взрослый человек, то, наверное, это доступно всем.

С таким выходом человека из ограниченности частного существования на люди, под взгляды других Арендт связывает свое понятие истории. История не процесс развития следствий из социальных причин. Понятие исторического развития создано разновидностью нигилистического отчаяния — иллюзией закономерности, которой якобы подчинены природа и общество. Процесс — это наше воображение, что есть закон, или воля (добрая или злая), или разум, которые якобы остается только понять, чтобы управлять обществом.

Очень сомнительно, что разгадка человеческой истории в виде закона, будь то биологического, нравственного или духовного, действительно существует. Сомнителен и тезис примитивного экзистенциализма, согласно которому, хотя и нет никакого правящего историей закона, но мы создаем ее сами своими поступками. Строго говоря, мы не можем знать ни универсальных законов истории, ни меры нашего участия в ней. Ханна Арендт считает однако, что мы можем и должны знать о человеческой истории, как она началась.

История однажды началась и она начиналась каждый раз, когда возникало новое, о чём имело смысл говорить. Из сплошного природного, физического, биологического или психологического процесса выдавалось уникальное, небывалое, недетерминированное. Оно узнавалось как непривычное, как чудо, и оно притягивало к себе внимание всех. С этим связано несогласие Ханны Арендт с догматом Маркса и Энгельса о том, что труд создал человека. Никакой труд, никакие тысячелетия повторяющейся механической работы, к какому бы совершенствованию руки и орудий они ни привели, историю бы не создали. Трудовой процесс никогда не мог бы стать предметом всеобщего обсуждения. В лучшем случае люди втянутся в него и будут совершенствовать свое мастерство. Помимо всего повторяющегося, циклического есть такая вещь как абсолютное начало, разрывающее цепь причин и следствий. Ханна Арендт предлагает понимать человека именно как такую возможность. Каждый человек приходит в мир — это ее повторяющаяся мысль — как возможность небывалого, абсолютно нового и тем самым как обещание всеобщего обновления. Поневоле я опять же начинаю думать в этой связи о наших отечественных обстоятельствах и спрашиваю себя, когда же наконец кончится русский тоталитаризм, русское диктаторство, русская размашистость. Они не кончатся никогда. Единственный выход, единственный шанс, единственная надежда — это что их будет понемногу вытеснять новые начала, которые рождаются с каждым человеком, с каждым ребенком, с каждым замыслом. В войне между привычками к планированию, жесткой распорядительностью и бунтом, восстанием человеческой свободы становится новое.

Возвратимся к теме профессионала, профессионального знания. На него конечно нужно и можно опираться. Но в человеке есть что-то, что не должно подчиниться профессионалу, специалисту, что должно восстать против любого диктата научного знания. Власть любит опираться на знание, она отталкивает всё, что не имеет под собой научной базы. Власть всегда научна. Но мы должны отстоять свое право на непосредственное, первичное восприятие мира, каким бы наивным оно ни казалось. И Европа стоит на том, что это ей с каждым новым поколением пока еще удается. Ханна Арендт говорит немножко иронически — разве сейчас всё началось? Разве греческих тиранов не раздражала привычка своих народов проводить время на агоре, на рыночной площади, и заниматься политикой, рассуждениями о войне, мире и общественном устройстве вместо того чтобы идти работать, торговать и рожать детей. Тиранам всегда очень хотелось бы покончить с бесконечной и безысходной демократической дискуссией. Европа до сих пор существует, продолжается, ищет и находит свой путь за счет очень трудного возвращения к началам.

Из полезных дистинкций, которые предлагает Ханна Арендт, назову разницу между потреблением (consuming) продуктов питания или, скажем, бензина и использованием (using), возьмем простой случай, например дороги. Мы не потребляем дорогу как мы потребляем бензин, мы ее используем. Труднее увидеть что в государстве и в человеческом обществе такие вещи как законы или этические правила тоже не потребляются, — то есть в плохом случае они потребляются, служат кому-то для его удобства или его демагогии, — но в нормальном случае они используются.

Как обстоит в этом плане дело с философией, с литературой, с поэзией и с произведениями искусства? На первый взгляд мы разумеется не потребляем искусство, кроме скверных случаев потребителей искусства, и не используем его. В каком-то более важном смысле мы однако очень даже используем произведения искусства, может быть как ничто другое. Они служат нам как ориентиры, как разметка пространства, может быть и бессознательная, но такая, без которой мы теряемся. Каждый из нас в музыке, которую он слышит, свою или чужую, в поэзии, своей или чужой, в мысли имеет прочные духовные опоры. В этом смысле философию, поэзию, художество мы используем постоянно, на каждом шагу, хотя большей частью бессознательно, в виду туманных идеалов. Если есть что-то в большей мере необходимое, чем дороги и законы, то это как раз вещи высокого искусства. Они не подлежат потреблению как хлеб или бензин, а сами требуют от нас многого, задействуют нас, используют нас для того, чтобы мы принадлежали не себе, а пространству, которое они открывают, пространству мира. Они же создают преемственность, длительность исторического существования. Нет ничего прочнее и долговечнее чем создания искусства. Это одно из основных убеждений Ханны Арендт.

Но здесь проблема, о которую мы сразу же спотыкаемся. Достаточно ли, спрашивает Арендт, быть ценителем искусства, эстетом, глубоко понимать философию, уметь слушать музыку, чтобы жить полной жизнью? Нет, не получится. Наше Я выражается всё-таки полноценно в двух названных выше вещах — слове и деле, speech and action, речи и поступке. Как бы мы ни были изощрены эстетически, как бы ни были научены ценить искусство, мы пока еще мало причастны к полноте человеческого бытия. Она достигается часто гораздо более наивными и простыми вещами чем созерцание высоких истин. Что такое в конце концов человек, неужели он был рожден только для функционирования? Большая наша часть давно принадлежит функциям, мы способны функционировать на 100%. Но по-настоящему мы существуем и наша подлинная история продолжается только в той мере, в какой мы еще способны на свободные инициативы.

Среди неожиданных инициатив самой Ханны Арендт, на уровне начинания ею нового подхода к политике, можно назвать понимание ею политической власти, силы. Опять-таки ей помогает язык, греческое слово, которое означает «власть», arkhē — начало, arkhia — начинание. Власть первоначально в своем самом чистом виде принадлежала тому, кто умел начать, кто умел сдвинуть общину с кругов вечных повторений к новому, оказался способен увлечь ее за собой. Конечно, власть связана с силой, с единой мощью, не поделенной на законодательную и исполнительную инстанции. Власть как начинание естественным образом увлекает людей за собой. Исходно сила власти прямо противоположна насилию. Лишь из-за смешения понятий власть стали отождествлять с насилием. Насилие часто выдает себя за последнюю, решающую инстанцию, которая обладает каким-то особым, специальным знанием и в опоре на него знает, куда надо двигаться. Надо строго различать между насилием и настоящей властью. Тирания опирается на насилие потому что ей нечего предложить, она не может ничего начать, она может только повторять. Тирания основана на бессилии граждан, когда они теряют свое человеческое достоинство и человеческую способность свободно действовать и говорить.

Ханна Арендт находит только один-единственный случай, когда власть может стать вредной. Власть коррумпирует, когда слабые, посредственности, жертвы комплекса неполноценности, как в нацистской Германии и в сталинистской России, сбиваются в стадо, чтобы вытеснить людей, которые действительно сумели бы повести всех за собой. Сила начинателей нового, власть в смысле Ханны Арендт — это сила личности. С ее успехом, с достижением своей полноты личность одновременно открывает перспективы далеко не только для самой себя, по существу не для себя вовсе. Если такая вещь как радость жизни, ее полнота в речах и поступках открылась, то открылось сразу всем.

В теперешнем обществе, где всё больше господствует механизм, возможности для такого абсолютного начало очень мало. Конец книги Арендт, с которой мы говорим, если хотите трагический. Она видит только одну силу, которая пока еще способна противостоять опасности — это мысль. Выход в пространство мира становится всё более проблематичным. Мир иногда возникает спонтанно, не успевает закрепиться и оказывается сорван стратегами, профессионалами от политики.

К спонтанным прорывам того, что способно было бы привести к возвращению мира, Ханна Арендт относит калифорнийское студенческое движение в 1966 году, парижскую и чешскую весну 1968 года, а еще раньше, в 1956 году, венгерскую революцию. Она не называет первые послевоенные годы в Германии, но я бы отнес открывшуюся тогда в Германии возможность общего дела к тому же ряду. Во всех этих случаях идущее снизу движение к миру оказывалось очень скоро извращено, иногда буквально в течение нескольких дней всё возвращалось на прежний круг, но в том, что касается первого порыва к самоуправлению, к свободе, к открытому обсуждению, Ханна Арендт едва ли ошибалась. Я могу себе представить, с каким пониманием она следила бы за нашими событиями пяти или шести загадочных лет, начиная с 1986 года, когда нам казалось, что у нас происходят самые интересные события.

Из различений Ханны Арендт, по-моему важных и заслуживающих запоминания, назову различение между обществом и миром. Общество, socium, подчиняется законам общественного развития, имеет то или иное устройство, редко умея изменить его, и управляется людьми, которые учитывают это устройство и в целом поддерживают его функционирование. Общество имеет свою инерцию развития, тенденцию к упрочению, оно может рассчитывать на долголетие, однако эта устойчивость общества — явление совсем другого порядка чем то земное бессмертие, которое достигается человеком в открытом пространстве мира.

Я был увлечен этой книгой, когда ее переводил. Сейчас я попробовал лишь перечислить для вас некоторые из ее ярких тезисов. Вместо заключения добавлю сейчас к ним еще только один, имеющий особенно для нас актуальное значение. Это опять же различение, с жесткой определенностью проводимое Ханной Арендт, между богатством и собственностью. Одно дело капитал. Его накопления по определению не имеют предела, поскольку накопления капитала служат тому, чтобы потом иметь возможность накопить еще больше и т.д. Этим заняты фирмы, компании, корпорации. Тем же в конечном счете занято и государство, ставшее в Новое время экономико-географическим, социально-военным предприятием, и всё современное человечество. Совсем другое дело — собственность, которая связывает меня сначала с моим телом (оно мое собственное), с моими близкими, с моей землей, где я родился, к которой я привязан, с моим языком, с землей в совершенно конкретном смысле куска или клочка земли, который принадлежал моему отцу, деду и теперь принадлежит мне.

В античности человека понимали через собственность. В Европе конец Средневековья был отмечен периодом, когда одновременно (его подробно описывает Ханна Арендт) началось накопление капитала и сначала монастыри, потом крестьянство, потом дворянство были лишены своей привязки к земле. Наследуемая собственность была вытеснена, замещена накоплением богатств. Человек мог теперь сказать, что хотя он не имеет клочка земли, у него есть стабильный доход и закрепленная за ним должность. Должность, однако, представляет собой место внутри системы функционирования. От этой системы функционирования до открытости мира бесконечно далеко, тогда как от собственности, такой как тело, клочок земли, доставшийся от родителей, дом, семейная могила, до мира меньше чем один шаг.

В этом смысле, как я уже говорил, конец книги скорее трагический. Уже тогда, в 1950-е годы, Ханна Арендт говорит об автоматике, об автоматизации. В Америке она видела передовые исследования в этом направлении — и не находила в автоматизации ничего радикально отличного от общей новоевропейской тенденции к механизации. Автоматизация лишает массы последних связей с землей, которые еще существовали благодаря телесному труду. С освобождением современного человечества от труда появляется бесконечная свобода распоряжаться своим временем. Мы уже не отягощены каждодневной работой, мы не рабы труда, не рабы никого и ничего, но ради каких целей, как использовать это наше незанятое время, эту нашу свободу передвижения, мы уже не знаем.

Автоматика погружает нас безвозвратно в процессы обеспечения, прежде всего ее же самой. Не случайно мы продолжаем понимать историю как процесс. Процессы явно идут, мы знаем, какие они, — финансовые, экономические, социальные, — но что они такое на самом деле, мы уже не знаем. Всё приобрело гигантские, планетарные масштабы, когда уже никто не в состоянии обозреть и понять, что с нами происходит.

Последняя стадия трудящегося общества, которое трудится уже теперь только через автоматы, ведет к тому, что индивиды являются держателями определенных мест в технической системе и их достоинство определяется важностью этих занимаемых ими мест. Планетарное техническое общество — приведу последнюю цитату — «demands of its member a sheer automatic functioning, as though individual life had actually been submerged in the overall life process of the species and the only active decision still required of the individual were to let go, so to speak, to abandon his individuality, to extinguish individually sensed pain and trouble of living, and to calm down in a duped and doped, “tranquillized” functional type of behavior». Последнее свободное решение, которое еще открыто для нас внутри всепоглощающей технической системы — это примириться, согласиться с ней, стать как все функционером внутри громадного обеспечивающего меня механизма.

Это говорится уже в самом конце книги. Должны ли мы погасить свою тревогу, забыть моменты необъяснимого ужаса и успокоиться в слегка наркотизированном существовании более или менее обеспеченных функционеров? Ханна Арендт имеет здесь в виду не столько известные наркотические средства, сколько разнообразные виды соглашения с жизненным потоком. Бунт против всего современного общества в духе Ги Дебора может казаться единственным выходом, но он едва ли имеет шансы на успех.

Диагнозы, дилеммы Ханны Арендт продолжают задевать нас и теперь. На поставленные ею вопросы я не представляю себе другого решения, кроме того, который дала она сама, — выносить невыносимость противоречий, не спешить принимать меры, в любой деятельности ценить выше всего честный смысл.

 

http://www.bibikhin.ru/vita_aktiva_hanni_arendt