НЕ ПРЕЗИРАЙ

Мы уже писали про то, что в Японии эпохи Камакура называлось словом «чванство» (驕慢, кё:ман) — это то свойство, из-за которого люди перерождаются в носатых тэнгу. «Сборник наставлений в десяти разделах» тоже порицает этот порок — хотя здесь рассказчик стращает читателя в основном не будущей жизнью, а неприятностями в текущем рождении. А «чванятся» люди здесь не только собственными достоинствами, но и своим окружением, семьёй, службой и пр. Причем это окружение люди порой видят весьма замысловато: так, почитатели старины «чванятся» именно ею, и глядя словно бы из её, бранят тот век, в котором живут.

«Говорят: люди в мире по большей части чванны, а искренне скромных мало.

Одни нескромны по части самих себя. Не соразмеряют своей доли, возносятся слишком высоко, пренебрегают господами, принижают ближних.

Или же люди крепко держатся за собственную пристрастность: своё мнение считают наилучшим, а что говорят другие, того не используют.

Иные ведут себя несообразно времени: такие люди ценят только старину и не следуют за нынешним веком.

Другие, наоборот, считают: нынче, мол, уже так принято, — и в свете держатся с людьми панибратски. Или приходят туда, где люди веселятся, сами не раскрываются и портят другим настроение, так что всё собрание делается унылым.

Некоторые хулят чужие дарования и способности. Разбираясь в чём-то, полагаются на свой дар и презирают десятки тысяч людей.

Или бывают люди, по-глупому преданные, считают: кроме моего господина нет выдающихся людей, кроме моей родни никто не пригож и не благонравен.

А есть ещё такие, кто смешон по части вкуса. В старину, мол люди понимали красоту, не проходили понапрасну мимо цветов или луны, а теперь времена переменились, восхищаться стали умеренно, люди считают излишним, когда кто-то увлекается всем сердцем…»

Пороку чванства естественным образом противостоит добродетель скромности (穏便, омбин). И на то, и на другое находятся примеры. Первый взят из древнекитайской книги «Ле-цзы». Мудрец Сунь-шу Ао (VII–VI вв. до н.э.) всю жизнь следовал предостережению о «трёх печалях»: «Когда чин велик, люди этому завидуют. Когда должность высока, это беспокоит государя. И когда жалованье велико, это озлобляет других». Поэтому он старался быть скромным и щедрым и сыну заповедал избегать почестей.

Второй рассказ восходит к книге «Чжуан-цзы». Путешествуя в горах, Чжуан-цзы с учениками видят, как лесоруб рубит стройные деревья, а кривые щадит. Остановившись на ночлег в доме местного жителя, они замечают, что тот зарезал для гостей обычного гуся и пощадил другого гуся, голосистого. Ученик спрашивает у Чжуан-цзы: как же это понимать? Из деревьев уцелело то, что выглядело хуже других, а из гусей — тот, который лучше. Учитель отвечает: да, таков обычай в мире. Стараться не выделяться из ряда себе подобных, держаться скромно — можно и правильно, но смирение не обеспечивает безопасности.

Третий рассказ отведён ещё нескольким примерам из китайской древности. Поэт Цюй Юань в III в. до н.э. не был услышан современниками и покончил с собой, утопившись в реке. А ещё раньше праведные мужи Бо И и Шу Ци, отчаявшись убедить государя править добродетельно, удалились в горы и там умерли с голоду (об этих двоих с большим сочувствием вспоминал Конфуций в «Беседах и суждениях»).

 

Бо И и Шу Ци

«Все трое были из тех, кто увещевает, когда надо увещевать, и отступается, когда надо отступиться», — пишет составитель «Сборника». И всё же эти люди тоже чванились — своим пониманием добродетели, что их и погубило. В этом смысле для составителя сборника куда более достойный пример — это те, кто, будучи отвергнут, не губит себя, а терпеливо ждёт, пока его понимание добродетели пригодится.

Японский пример чванного человека — Оно-но Комати (825‒900), знаменитая поэтесса и первая красавица своего века.

Вот такая она у Кикути Ё:сая. Рисунок на её платье — дождь и облетающие цветы — отсылает к одной из самых знаменитых её песен: «Распустился впустую, Минул вишенный цвет. О, век мой недолгий! Век не смежая, гляжу Взглядом долгим, как дождь.» (пер. В.Сановича).

Если следовать буддийскому учению в расхожем его понимании, то хвалиться ей было нечем: ведь она родилась женщиной, а это говорит о дурных делах в прежних жизнях. Конфуцианские наставления предписывают женщине следовать за родителями, мужем, детьми, деятельно проявлять себя ей незачем. Но Комати исключительно гордилась собой: и красотой, и поэтическим даром. В юности она надевала только лучшие наряды, ела лучшие кушанья, на устах её были только песни, а поклонников она отвергала, помышляя стать наложницей государя или даже государыней. Потом все её родные умерли, Комати впала в нищету, красота её померкла, и в итоге пришлось выйти замуж за знакомого поэта, чиновника невысокого ранга, и уехать из Столицы в дальнюю глушь.

 

Старая Комати хлопочет по хозяству

Завершают раздел о чванстве (он маленький) примеры древних башен и дворцов, задуманных с размахом, но в древности же и разрушенных. Они должны были зримо воплощать величие правителей, а стали примерами тщеты любых горделивых замыслов. Итак, скромность нужна даже государю, не говоря уж об обычном человеке. И здесь же составитель «Сборника» вспоминает широко известный пример из буддийской «Лотосовой сутры». Это бодхисаттва по имени Никогда Не Презирающий: его бранили, над ним насмехались, но он всем говорил: «Я глубоко почитаю вас и не могу относиться к вам с презрением…» (собственно, не могу «высокомерно пренебрегать» вами, кё:ман).

Бодхисаттва Никогда Не Презирающий и его обидчики

Итак, обычно люди превозносятся над другими потому, что неверно понимают себя самих. Тем более неправы те, кто заранее уверен, с кем имеет дело, когда встречает другого человека, судит о нём по внешнему впечатлению. Следующий, третий раздел «Сборника» так и называется: «Не презирать людские дела» (人倫を侮らざる事, Дзинрин-о анадорадзару кото) и на разных примерах показывает, как легко попасть впросак, если ставить другого человека ниже себя.

«Некоторые говорят: презрение к людям может выглядеть по-разному, но оно непременно есть у каждого.

Или презираешь тех, кто беден и незнатен. Или презираешь тех, кто не умён. Презираешь тех, кто ниже тебя: что бы они ни сделали, что бы ни сказали, думаешь: да что с них взять… Некоторые презирают родных и друзей, а многие — тех, чья судьба несчастлива; всё, что те делают и что с ними происходит, считают ничтожным, думают: что ни сделает никчёмный человек, всё напрасно.

Так бывает с людьми, кому недостаёт мудрости. Из-за этого говорят, чего не надо бы говорить, делают, чего не надо бы делать, лозы презрения опутывают тебя, и ты, сам того не желая, совершаешь постыдные поступки, и о тебе идёт такая молва, какая никому не нужна. Ибо ты низко ценишь других людей, считаешь их ниже себя.

“Даже на убогих сирот и вдов нельзя смотреть свысока”. Нужно глубоко доверять тому, что записано в книгах. С людьми нужно быть крепко осмотрительным.»

Герои первых двух рассказов в этом разделе принадлежат к высшему придворному кругу — но окружающие находят, за что презирать даже таких людей. Их недостаток — казалось бы, самый простительный: молодость.

Первую из этих историй, про юную поэтессу Косикибу и ехидного среднего советника Фудзивару-но Садаёри, мы уже пересказывали вот тут (а картинкой к ней открывается этот пост).

Герой второго рассказа Ооэ-но Масафуса (1041–1111) — книжник, поэт, знаток японской старины и неиссякаемый источник разных хэйанских баек, мы на него не раз ссылались.

На гравюре Кикути Ё:сая Масафуса уже в летах, а в нашем рассказе ещё юн и, как многие придворные в начале карьеры, несёт службу в государевом Архиве, Куро:до-докоро.

«Господин Масафуса в юности, когда служил в Архиве, как-то раз без дела слонялся по дворцу. Он был уже по-настоящему учён, но придворные дамы презирали его. Одна из них окликнула из-за занавеса:

— Вот, сыграй! — и подала ему японские гусли.

Масафуса без промедления сложил:

Аусака-но

Сэки-но аната-мо

Мада минэба

Адзума-но кото-мо

Сирарэдзарикэри

У Склона встреч

Тех краёв, что за заставой,

Я ещё не видал,

А потому восточных женских гуслей

Освоить не довелось.

Дамы ничего не смогли ответить и перестали его дразнить.

Японские гусли иначе зовутся “восточными гуслями”»

Склон встреч, Аусака — застава на границе между столичной областью Ямасиро и землёй Оми, на дороге в Восточные земли, Адзума. Застава Аусака часто упоминается в любовных песнях, может указывать просто на условленное место свидания кавалера и дамы. Общий смысл песни Масафусы двойной: «Я ещё не бывал восточнее заставы Аусака» — или «Я ещё ни с кем не назначал встреч, ни с кем не заключил любовного союза». Поэтому «я не знаю восточных гуслей», а также «мне неизвестны дела Восточных земель» (Адзума-но кото, здесь созвучны кото, «дела», «обстоятельства», — и кото, «гусли»); или же «мне незнакомы дела супружества» (топоним Адзума, «Восточные земли», созвучен выражению «А-дзума», «моя супруга»). Тем самым юноша принимает насмешки дам (да, я действительно ещё очень молод, неопытен в делах любви), но показывает себя искусным стихотворцем. «Восточными», или «японскими», гусликото (одна из разновидностей) называются в отличие от похожих музыкальных инструментов Китая и Кореи, также известных в Японии; «японские» гусли могут считаться женскими в отличие от иноземных мужских.

Следующие три рассказа — о том, что не надо презирать и простых людей. Вот поэты собираются в заброшенной столичной усадьбе, принадлежавшей когда-то знаменитому стихотворцу. Они пируют и вслух читают «китайские стихи», канси: в кругу образованных мужчин в Японии принято было сочинять по-китайски, в подражание материковым поэтам. Вдруг из зарослей в саду выбирается старуха, по виду — нищенка. Она растрогана услышанным, но говорит, что одна из песен нехороша. Поэты хохочут и спрашивают, что же ей не понравилось, она отвечает — и оказывается, что простолюдинка хорошо разбирается в китайском стихосложении. В прежние годы она работала прачкой в этой усадьбе и часто слышала, как хозяин рассуждал о стихах. Поэты в смущении расходятся по домам.

Если простой человек способен понять китайские стихи, то тем более — «родные песни». В новом рассказе действует господин Фусими Тосицуна (1028–1094), один из основателей японского искусства разбивки садов и прославленный ценитель всего прекрасного. Осенним вечером Тосицуна собирает у себя в саду гостей, чтобы сложить песни о «луне над водой». Охранником у ворот стоит парень, лишь недавно прибывший из деревни; он просит выслушать и его песню тоже — и песня так хороша, что Тосицуне становится неловко.

Не только поэзию, но и музыку нередко считают доступной лишь избранным, и это тоже неправильно.

«В одной усадьбе собирались дамы и играли на гуслях. Как-то раз у них улетела и потерялась подставка-кобылка [Когда играют на гуслях кото, под каждую струну ставится подставка, котодзи; без полного набора подставок играть невозможно]. Подходящего слуги поблизости не было; дамы увидели ночного сторожа, подозвали его и велели:

— Найди вон там в саду кленовую ветку с такой-то развилкой, срежь её так-то и принеси сюда.

— Дело нешуточное, — отозвался сторож, но срезал, принёс, подсунул под занавес и сказал:

— Вот вам временная подставка для гуслей, преподношу!

Дамы не ожидали, смутились:

— Зачем же мы так подробно ему объясняли! Какими дурами он нас, наверное, счёл!

И устыдились.»

Хотя учение Будды не велит презирать никого, миряне часто с презрением смотрят на монахов, а монахи – на мирян. Пренебрежительный взгляд на монахов в Японии во многом исходил из того, что они просят милостыню (как требует общинный устав). Дело здесь не столько в том, что монахи — нахлебники, не занятые службой или производительным трудом (такие упреки чаще можно встретить у китайских конфуцианцев), сколько в том, что подаяние мыслится как нечистое: монахи надевают чужую ношеную одежду, в том числе оставшуюся от умерших, пользуются чужой утварью, а значит, несут на себе скверну в синтоистском смысле слова.

В следующем рассказе некая дама поздней осенью молится в знаменитом храме Киёмидзу на восточной окраине Столицы. Там почитали бодхисаттву Каннон, в частности, как заступницу женщин, а также как защитницу моряков и всех, кто путешествует по воде. Нищая старуха ходит по храмовому двору, прося подаяния; погода холодная, но дождя нет, а нищенка одета в летнее платье и соломенный плащ-дождевик, и за это все над нею смеются, как над сумасшедшей. Дама, жалея её, отдает ей одно из платьев своего многослойного наряда, правда, лёгкое, без подкладки. Старуха принимает дар и неожиданно поступает не как другие нищие, а строго по храмовому уставу: относит платье туда, где монахи собирают пожертвования, и приобщает к остальным дарам. Кроме того, старуха просит у учётчиков кисть и бумагу и записывает песню:

Коно киси-о

Когиханарэниси

Ама нарэба

Оситэцукубэки

Ура мо обоэдзу

От здешнего берега

Я отчалила,

Ведь я — рыбачка,

Куда мне грести,

К которому заливу, — не помню.

Здесь ама — «рыбачка» и «монахиня», ура — «залив» и «подкладка». Из песни следует, что монахиня отбросила все помыслы о мирском, потому ей для себя ничего не нужно, хотя за подаяние она всё равно благодарна.

В этом же рассказе некий монах в старые времена просит милостыню в богатом доме, где хозяйка играет на гуслях; ему говорят: вот тебе подаяние музыкой! — и он соглашается, отвечая песней; оказывается, это был послушник Миката, поэт, чьи песни входят в самую раннюю японскую антологию, «Собрание десяти тысяч поколений» («Манъё:сю:», VIII в.). Песня его звучит как любовная и довольно дерзкая по отношению к хозяйке, хотя можно эти же слова прочесть и как благочестивые.

Особенно глупо выглядят монахи, когда презирают своих же собратьев. Несколько монахов из столичной округи направляются в дальнее паломничество и по пути, в деревенской глуши, располагаются на ночлег в хижине местного монаха. Один из паломников читает книгу, гостеприимец спрашивает, что это у него за чтение. Речь идёт о трактате «Махаянское прекращение неведения и постижение сути» (яп. «Мака сикан», кит. «Мо-хэ чжи-гуань», VI в.), одном из важнейших текстов дальневосточного буддизма; он содержит систематически изложенное учение о буддийском подвижничестве. Паломник уверен, что деревенский житель таких трудных сочинений никогда не читал, и в шутку отвечает: «Эта книга называется “Сикан”, но на самом деле четырёх свитков в ней нет» (слова «прекращение и постижение» созвучны словам си кан, «четыре свитка»). В ответ гостеприимец читает наизусть по-китайски начало трактата, и паломники понимают, что он ничуть не уступает им учёностью.

В очередном рассказе столичная дама весной любуется цветами сливы в храмовом саду.

«Тут подошли мужчины, кажется, учителя Закона [=монахи]; дама, должно быть, решила: что за неучтивое сборище! — и поспешила уйти. На женщине было надето лёгкое платье, изрядно пожелтевшее, и монахи стали насмешничать:

Хана-о мисутэтэ

Каэру сарумаро

Не стала смотреть на цветы,

Уходит барышня обезьяна.

Такие строки они прочли, как для песенной цепочки. Дама немедля ответила:

Хоси мабору

Ину-но хоэру-ни

Одорокитэ

Глядя на звезды,

Псы завыли —

И она испугалась.

Монахи устыдились и удалились.

Эта дама была дочерью господина Сюндзэя, она замечательно сочиняла песни и отличалась редкостной красотой.»

Монахи не понимают, что перед ними знатная дама, и смеются над ней как над замарашкой, да к тому же пугливой, словно обезьяна, — не понимая, что линялое платье в этом случае не признак бедности, а признак изысканного вкуса: слишком старательно наряжаться для одинокого любования цветами было бы неуместно. Слова монахов складываются в завершающую часть песни танка (7+7 слогов), дама отвечает, как если бы это был вызов при игре в «песенные цепочки», рэнга, и сочиняет начальную часть песни (5+7+5 слогов). В описываемое времярэнга в основном служат развлечением, позже они станут самостоятельным жанром серьезной поэзии.

Дама, известная под прозвищем Дочь господина Сюндзэя (1171–1252), на самом деле доводилась не дочерью, а внучкой Фудзивара-но Сюндзэю (1114–1204), знаменитому поэту и теоретику поэзии. «Дочь Сюндзэя» прославилась как поэтесса и как знаток японской словесности, ей, вероятно, принадлежат «Записки без названия» («Мумё: дзо:си») — одно из первых японских литературно-критических сочинений.